Решение, что буду заниматься биологией (но пока не биохимией) сформировалось к 6-7 классу начальной школы. А это означало, что пытаться поступать буду на Биофак МГУ имени М.В. Ломоносова. Этому во многом способствовал наш замечательный учитель биологии Л.С. Семенова, которая не только увлекательно вела уроки, но и устраивала в выходные выезды на природу. Кроме того, я с ранних лет жизни очень увлекался энтомологией, собирал коллекцию жуков и бабочек и в 6-7 классах регулярно посещал энтомологический кружок для школьников на Биофаке МГУ им. М.В. Ломоносова. Однако предпочтение стало меняться после поступления в 9-ый биолого-биохимический класс в специальную школу №710 при академии Педагогических наук ссср. Преподавание и по химии, и по биологии велось на высочайшем уровне. Химию нам преподавала Маро Ашотовна Хачатурян, а биологию Галина Геннадиевна Манке. Кроме того, удавалось посещать биологический кружок при Дарвиновском музее, который вел наш выдающийся естествоиспытатель Петр Петрович Смолин. Именно во время обучения в 710 школе для меня стало ясно, что поступать буду на Биофак и затем на кафедру Биохимии. Уже тогда меня стали интересовать биохимические основы старения и злокачественной трансформации живой клетки.
Весьма интересным и полезным являлось участие в московских олимпиадах по биологии, которые традиционно проводились на Биофаке МГУ. Дело в том, что грамоты и особенно призовые места на этих олимпиадах учитывались при поступлении на Биофак. И если до 10 класса я обычно на этих олимпиадах «не блистал», хотя и получал поощрительные грамоты, то в 10 классе, как раз весной перед поступлением в МГУ, стал третьим. А это был большой успех!
Отдельно хотелось бы остановиться на поступлении на Биологический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова. Тогда на вступительных экзаменах надо было сдавать биологию, математику и химию как профилирующие предметы, а сочинение надо было написать на любую положительную оценку. Если с химией и биологией у меня было все нормально, то математикой пришлось дополнительно серьезно заниматься с преподавателем. Кроме того, приходилось посещать кружок по химии (на всякий случай) на Химфаке МГУ. В 1969 г. Факультет носил название Биолого-почвенный. Однако, было разделение на 3 отделения: физиолого-биохимическое, зоолого-ботаническое и почвоведение. Соответственно и документы надо было подавать целенаправленно на одно из них. Я, естественно, подавал на физиолого-биохимическое. Важно было то, что экзамены в МГУ начинались в начале июля и предшествовали экзаменам в другие ВУЗы г. Москвы. Так что при «провале» можно было успеть попытаться поступить в другое учебное заведение. Школу я окончил достаточно средне. По химии и биологии, конечно, в аттестате были пятерки. Однако и троечки встречались. В 1969 г. конкурс на физиолого-биохимическое отделение составил 12 человек на место. А мест таких было всего 155. По тому времени это было очень много. Кроме того, тогда действовало правило: школьные медалисты, сдавшие первый экзамен на пятерку, а это была биология, зачислялись на факультет без дальнейших экзаменов. В итоге после биологии конкурс на наше отделение возрос до 25 человек.
По биологии, как ни странно, я получил четверку. Экзамен был по- настоящему трудный, то ли билет такой попался и, если бы мы учили биологию только по школьному учебнику, то шансов сдать на положительную оценку практически не было. Следующий экзамен по математике тоже был не из легких. Когда я пришел посмотреть результаты, то большинство номеров на стенде были черными и синими, а это означало двойки или тройки. К счастью математику я написал на пять, да и химия потом далась достаточно легко. Так что перед сочинением в моей копилке было 14 баллов, это был полупроходной балл. Сочинение удалось написать на четверку. Плюс грамоты за биологические Олимпиады, а также активное занятие спортом (плаванием) дали возможность в итоге поступить на Биофак.
Хотя поступил я на физиолого-биохимическое отделения факультета, первые два года обучения были посвящены изучению общих проблем биологии. Так, нам преподавали ботанику (низшие и высшие растения), зоологию беспозвоночных и позвоночных, микробиологию. Причем лекции сопровождались практическими занятиями, которые давались с большим трудом, особенно это касалось растений, составления гербариев и создание рисунков. Все это усугублялось физикой и высшей математикой, в которой я разбирался очень слабо. И конечно тогда изучали историю КПСС и диалектический и исторический материализм. Большой интерес для меня представляли предметы связанные с химией: неорганическая и органическая химия, количественный и качественный анализ, коллоидная химия и физическая химия. Эти предметы нам читали в основном на Химфаке и сопровождались они очень качественными практическими занятиями.
После окончания первого курса, а все экзамены мы сдавали в мае месяце, нас ждала летняя практика, которая проходила на биостанции в Чашниково, совсем недалеко от Москвы по Ленинградскому шоссе. Жили там в больших армейских палатках по 12 человек. Практика, которая продолжалась с 1 июня по 20 июля, была разделена на два основных раздела: ботаника и энтомология. В ходе изучения растительного мира Подмосковья нам надо было собирать гербарий, зарисовывать растения и определять их принадлежность. Аналогично проходила практика по энтомологии. Интересно было в первой половине дня путешествовать по полям и лесопосадкам вокруг биостанции, а затем возвращаться в лабораторию и работать с собранным материалом. И если ботаническую часть я выполнял с неохотой, то с насекомыми проблем не возникало, учитывая мои детские увлечения энтомологией. В итоге по насекомым у меня была лучшая коллекция в нашей 15 группе. Надо отметить, что определение растений и насекомых (в основном это были бабочки, стрекозы, жуки, осы) конечно проводили по латыни. Еще один ценный практикум был по научной фотографии, эти навыки пригодились и в дальнейшей жизни. Фотоаппараты были простые: ФЭД и Зоркий. Пленка черно-белая. Зато мы учились и умели проявлять и печатать фотографии.
Распорядок дня был достаточно жесткий: подьем в 7 утра, общее построение, завтрак и занятия, обед и занятия в лаборатории, ужин и отбой в районе 22 ч. Разгуливать по лагерю после отбоя строго запрещалось, за нарушение можно было и «вылететь» с практики. И как следствие могли возникнуть проблемы с дальнейшим обучением в Университете.
И тут я чуть «не влип» в историю. Вернее сказать «влип». Мне надо было побыстрее закончить «энтомологическую» часть практики и отправляться на сборы тренироваться и готовиться к соревнованиям. С руководством факультета это конечно было согласовано, но практику и зачеты никто не отменял. Поэтому приходилось для пополнения коллекции выходить на ловлю бабочек после отбоя. Между лабораторными корпусами (одноэтажные деревянные домики) находилась аллея, где росли кусты жасмина, которые тогда прекрасно цвели. Запах был фантастический. Естественно, бабочки ночницы, среди которых особенно ценились бражники за свой размер и красивую расцветку, с удовольствием посещали эти цветущие посадки. Однако происходило это в основном уже после 23 часов. Приходилось после отбоя тихо выбираться из палатки вооружившись сачком и морилкой. Однажды стою, наблюдаю за порханием бражников и улучив момент сачком сбиваю одного. Наклоняюсь над сачком , чтобы достать добычу и тут слышу за спиной шаги. Поворачиваюсь и вижу Филина Владимира Романовича и Вехова Владимира Николаевича, которые были в руководстве летней практики. В.Н. Вехов у нас вел практикум по растениям и меня явно не долюбливал, скорее всего по делу. Гербарии и рисунки у меня в то время были явно некудышними. Внутри прошелся явный холодок, вот сейчас будет «выволочка» со всеми вытекающими. А они наклоняются к сачку и говорят: «Ну что поймал?». Вместе вытаскиваем из сачка прекрасный экземпляр бирючинного бражника и помещаем его в морилку. О нарушении режима не было сказано ни слова! Вот после этого я их очень сильно зауважал: настоящие преподаватели и ученые. Надо отметить, что в дальнейшем при учебе и работе на Биофаке при встречах всегда тепло и заинтересовано общались.
В первые два года мы занимались в общих группах и только в весеннем семестре второго курса студентов распределяли по кафедрам.
Собеседование для поступления на кафедру помню очень смутно. Происходило это в четвертом семестре. Был чудовищный стресс, а вдруг не поступлю, вдруг не возьмут. В принципе это было сравнимо с вступительными экзаменами в Университет. Тем более первый год учебы дался мне тяжело: в основном четверки, да и иногда и трояки по предметам, правда, к биохимии отношения не имевших. Помню только, что комиссия была большая, но Сергей Евгеньевича Северина, тогда заведующего Кафедрой, не было. Вопросов было много и на разные темы, чувствовалось, что члены комиссии испытывают истинное наслаждение задавая их. В итоге все-таки зачислили, возможно сказалось что учился в спецшколе с биохимическим уклоном, да и грамоты за Олимпиады по биологии были. А вообще, тогда на кафедру принимали по 20-22 человека.
На летнюю практику в 1971 г после окончания второго курса мы отправились на Звенигородскую биологическую станцию уже студентами кафедры Биохимии. На биостанции мальчики жили в палатках, а девочки уже в домиках. И хотя тематика практики была далека от биохимии, было реально интересно. Короткие разделы были посвящены геоботанике, птицам, рыбам, земноводным и млекопитающим. И присутствовал реально нужный для жизни раздел по правилам туризма и безопасности в природе. К некоторым рассказам нашего преподавателя мы тогда относились с большой долей юмора. Однако, как правильно и где разбить лагерь, как правильно переходить овраг по бревну, ведение лодки против течения на бечеве; все эти навыки пригодились в той или иной степени в дальнейшем.
По итогам практики готовились и защищались курсовые работы. Как сейчас помню наша группа занималась изучением обоняния у амфибий. «Гоняли» лягушек в установке с двумя рукавами, куда помещали разные пахнущие предметы и следили за их предпочтением. Запомнились ранние утренние походы в лес для определения птиц по голосам и наблюдением за их гнездованием с нашим наставником Шиловым Игорем Александровичем, профессором и крупнейшим ученым в области популяционной экологии, для определения птиц по их голосам. Удобно было то, что биостанция располагалась на берегу Москвы-реки и всегда можно было искупаться. Были и площадки для игры в волейбол, футбол и баскетбол. Также можно было поиграть в настольный теннис или бадминтон.
В течение прохождения практики приходилось в меру сил поддерживать спортивную форму: вставать пораньше и бегать кроссы, да и плавать в Москва-реке понемногу. Дело в том, что в конце июля (25–29) должна была состояться V Спартакиада народов СССР, а сразу после нее в августе кубок Европы в Швеции. Меня отпустили с практики чуть пораньше, правда при этом зачеты я сдал, а практические работы полностью выполнил. Соревнования на Спартакиаде прошли успешно, а затем наша команда выиграла и кубок Европы, обогнав наших постоянных соперников в Европе немцев.
Немного воспоминаний о спортивной составляющей во время моей учебы на Кафедре биохимии Биофака и вообще каким образом я попал в спорт, а более точно в плавание. История, как я оказался в бассейне и стал пловцом, и занимательна, и поучительна. Родился я в 1952 г. в Москве. Жили мы в деревянном двухэтажном доме в малом Кондратьевском переулке у Белорусского вокзала. Наша комната 12 кв. м, в коммунальной квартире с общей кухней и холодным туалетом. В 1958 году родители получили 2-х комнатную квартиру у станции метро «Динамо» на улице Юннатов. Вода холодная и горячая, ванная, туалет в квартире, а не во дворе, газ, балкон, плюс кладовка в подвале.
Это было просто замечательно, вот как проявлялась реальная забота нашего Государства о своих гражданах! Рос я очень хилым ребенком, к тому же в 11 лет вытянулся в росте. В школе был освобожден от уроков физкультуры и не то, что подтянуться на турнике, даже отжиматься не умел. К 11 годам врачи выявили у меня не только некие гормональные нарушения, но и проблемы с сердцем, поставили неутешительный диагноз: «недоразвитое сердце и неполная блокада левой ножки пучка Гиса». Лечить не взялись, но порекомендовали заниматься спортом – плаванием или лыжами. Обсуждая этот вопрос, родители решили, что лыжи – это холодно, ибо ребенок может замерзнуть и заболеть, а болел я простудными заболеваниями, включая воспаление легких очень часто, поэтому предпочли отвести меня в бассейн «Динамо», самый близкий от нашего дома. До него было примерно 20 минут пешком через Петровский парк. Плавать я к девяти годам научился летом на речке Вьюнке и озере в Малаховке, где мы жили летом на даче, а в секцию плавания пришел осенью 1963 г. 11-летним «старичком». Действительно, в этом возрасте обычно в плавательные секции уже не брали. Как помню, нас было три мальчика, однако тренер Нина Максимовна Нестерова отобрала только меня, значит она что-то увидела. Так началась моя 10-летняя плавательная карьера. В 15-16 лет у меня стало все значительно лучше со здоровьем, сердце пришло в норму, даже по размерам стало больше. Да и болеть я стал гораздо реже, раньше простуды и воспаления легких случались регулярно. К этому времени я уже выполнил норму мастера спорта и отметился победами в ряде юношеских соревнований внутри страны и за рубежом. Теперь сразу перейдем к событиям ХХ Олимпийских игр 1972 г. в Мюнхене. Подготовка советских спортсменов к очередной Олимпиаде началась задолго до 1972 г. Еще в 1971 г. на государственном уровне было принято решение о возможности для спортсменов, обучающихся в высших учебных заведениях, оформить академический отпуск для успешной подготовки к Играм. Это было важно с точки зрения того, что подготовка проводилась на сборах, которые длились от 3-х недель до месяца, и которые организовывались в разных городах Союза в зависимости от пригодности тех или иных спортивных сооружений. Кроме того, спортсмены члены сборных по разным видам спорта в Москве получили возможность использовать все спортивные сооружения города для ежедневных тренировок вне зависимости от ведомственной принадлежности. Даже готовясь к Олимпиаде в Мюнхене, я не стал брать академический отпуск, хотя руководство Федерации плавания и предлагало, да и на факультете не возражали. Хотя плавание я не хотел бросать, потому что вышел на хороший уровень, но и учебу оставлять даже на год тоже не было резона. У пловцов спортивный век был короткий, в то время после 24 лет они, как правило, заканчивали карьеру. Тогда я твердо знал, что посвящу жизнь биохимии, но до Олимпиады я не предполагал, как скоро закончу со спортом. Тем более, что я к ней целенаправленно готовился.
Игры ХХ-й Олимпиады 1972 года проходили в Мюнхене (ФРГ) с 26 августа по 10 сентября 1972 года. Мы прилетели в Мюнхен дней за пять до открытия Игр. Естественно перед отъездом нас напутствовали руководители Спорткомитета. «Накачки» особой не было, были добрые пожелания успешного выступления и напоминание, что выступать мы будем в «логове фашизма». Как обычно, на играх ожидалось острое соперничество между командами СССР и США, тем более, что на предыдущей Олимпиаде в Мексике сборная США опередила нашу как по числу золотых медалей (45 против 29), так и по общему количеству наград (107 против 91). На Играх я стал обладателем серебряной и бронзовой медалей в эстафете 4х100 и 4х200 м в/ст. Для меня это был выдающийся успех, хотя в целом наша команда пловцов выступила достаточно слабо. Однако в целом эта Олимпиада закончилась полным триумфом советской сборной, завоевавшей 50 золотых, 27 серебряных и 22 бронзовых медалей, оставивших американцев далеко позади как по общему количеству, так и по количеству золотых медалей (33). Уже на следующей олимпиаде 1976 г. в Монреале советские пловцы существенно улучшили результаты 1972 г., завоевав 1 золотую, 3 серебряные и 5 бронзовых медалей, но это уже совсем другая история. К сожалению, в целом прекрасно организованную Олимпиаду омрачил чудовищный террористический акт против спортсменов сборной Израиля. Восьми боевикам группировки «Чёрный сентябрь», вооружённых автоматами и гранатами, было поручено захватить в Олимпийской деревне участников команды Израиля, которых затем планировалось обменять на палестинских боевиков, находящихся в заключении в израильских тюрьмах. Боевики ранним утром с лёгкостью проникли через забор на территорию Олимпийской деревни, нашли место проживания представителей израильской команды и захватили несколько человек в заложники. В результате бездарных действий немецких спецслужб жертвами стали семнадцать человек – одиннадцать членов израильской сборной команды (четыре тренера, пять спортсменов и двое судей), один западногерманский полицейский, а также пять из восьми террористов, которые были убиты спецназом в ходе неудачной попытки освобождения заложников. После этого трагического события и видимо понимая беспомощность немецкой полиции, вокруг нашего корпуса дежурили наши спортсмены-стрелки.
После Олимпиады я сразу вернулся к учебе и практическим занятиям, надо было многое догонять. Но в спортивном плане наступило какое-то «опустошение». Спортивный запал пропал. Я тренировался, не сачковал, но каждую свободную минуту в бассейн уже не бежал. Однако в 1973 году мы сначала победили в эстафете 4х100 м в/ст на кубке Европы в Берлине, потом еще завоевали серебро на всемирной Универсиаде в Москве и затем на первом чемпионате мира в Белграде, после чего я полностью погрузился в учебу.
Прежде чем перейти к воспоминаниям о выполнении дипломной работы — немного о практикумах по специальности.
Большой практикум начался у нас с занятий по физико-химическим методам, в весенний семестр третьего курса. Вела этот практикум профессор Нина Павловна Мешкова, которая вместе с С.Е. Севериным и другими его соратниками создавала Кафедру и школу советских биохимиков. Затем в рамках Большого практикума были разделы по энзимологии, регуляции активности ферментов и биоэнергетике. Для проведения занятий в рамках Большого практикума были выделены две лабораторные комнаты 134 и 127.
У нашей половины группы в к. 134 энзимологию и регуляцию ферментативной активности вела Нина Васильевна Алексахина и Наталья Юрьевна Гончарова, у другой в к. 127 – Полина Лазаревна Вульфсон и Наталья Константиновна Сколышева. Ферменты выделяли из разных источников, но самыми распространенными объектами были крысы, голуби и кролики. Отличительными особенностями практикумов было то, что каждый студент выполнял собственную работу. И конечно то, что осталось навсегда и пригодилось в дальнейшем, это умение чисто и грамотно работать, включая мытье посуды и правильное приготовление растворов.
Так как в этот период существенное время у меня занимали тренировки и подготовка к Олимпиаде, приходилось очень сложно. Преподаватели хоть и относились к этому с пониманием, но где-то внутри себя считали: ну что взять с этого спортсмена. Изменение отношения я заметил после одного случая. После Олимпиады в Мюнхене вернулся на кафедру где-то в середине сентября, когда практикум был в самом разгаре. Приходилось оставаться во внеурочное время и каким-то образом исправлять ситуацию. И вот сижу я как-то в 134 комнате и занимаюсь выделением фосфофруктокиназы (а это не был день проведения практикума) и вдруг в комнату входят Полина Лазаревна Вульфсон и Нина Васильевна Алексахина. Интересуются, чем таким я здесь занимаюсь. Я все доходчиво объясняю, что занимаюсь выделением фермента. Видно, такое мое «рвение» их весьма впечатлило, и они решили, что я не совсем безнадежен для учебы и науки.
На диплом меня взяла Н.П. Мешкова. Нина Павловна хоть и была с виду очень суровой женщиной и преподавателем, но в общении оказалась внимательным, высокоэрудированным и отзывчивым преподавателем. Тему предложили перспективную, но очень сложную: очистка и характеристика цАМФ зависимой протеинкиназы из грудной мышцы голубя. Над этой темой начинала тогда работать аспирантка Нины Павловны Гуля Юсупова. Инициатором этих работ был Евгений Сергеевич Северин, сын Сергея Евгеньевича, в то время уже заведующий Лабораторией в Институте молекулярной биологии. Протеинкиназы были не так давно открыты (1968 г.), и во всем мире наблюдался колоссальный интерес к этим ферментам. Активность этих ферментов измеряли в то время по переносу радиоактивного фосфорильного остатка с молекулы АТР на гидроксильные группы серина и треонина в белках. В нашем случае в качестве субстрата мы использовали гистон Н1, который сами выделяли из тимуса теленка. Работа шла очень трудно, активность «не хотела измеряться». Делали гомогенат мышечной ткани, центрифугировали, супернатант «высаливали» сульфатом аммония, диализовали, и в таком грубом экстракте пытались определить активность. А ее как не было, так и не было. Время с дипломом «подпирало» был уже март месяц, а защиты дипломов должны были состояться в конце мая. И тут мы решили сразу после стадии высаливания и диализа пропустить препарат через ДЭАЭ-сефадекс и элюировать фермент 0,4 М хлоридом натрия. И о чудо, в элюате появилась активность протеинкиназы. По-видимому, в начальных «грубых» гомогенатах присутствовали АТР-азы, которые благополучно «съедали» наш радиоактивный АТР и, конечно, активность нашего фермента детектировать в таких условиях не представлялось возможным. После этого дела пошли «веселее» и до конца дипломной работы удалось получить реальные результаты. Хотя работать приходилось зачастую и круглосуточно. Однажды мы работали над выделением очередной порции фермента в «холодной» комнате, которая располагалась под кафедрой в подвале. Уже глубокой ночью, в очередной раз сменив диализ, расположились передохнуть на штабелях досок в подвале, где и были обнаружены дежурными по факультету. Как следствие появился приказ по факультету, в котором было отмечено, что «в 1 ч ночи в подвале были обнаружены аспирантка Г. Юсупова и дипломник И. Гривенников без документов».
В общем, дипломная эпопея закончилась благополучно. По-моему, все в нашей группе в итоге защитились на пятерки. В те времена еще не было компьюторов и работы печатали на простых пишущих машинках, а вместо презентаций результаты представляли на больших листах ватмана.
После окончания кафедры Биохимии в 1974 г. удалось остаться (было предложено Сергеем Евгеньевичем и радостно воспринято мною) стажером-исследователем в группе академика С.Е. Северина в Институте Органической химии, там же закончить аспирантуру, а затем и защитить кандидатскую диссертацию. Хотя формально я также как и мой одногруппник Толя Добровольский, числились в Институте Органической химии работать мы продолжали на кафедре. После защиты диплома я продолжил заниматься протеинкиназой, но уже в группе Е.С. Северина под руководством Тамары Владимировны Буларгиной.
«Копаясь» в своей памяти вспомнил еще одну историю из моей работы на кафедре. Она не только смешная (хотя мне было не до смеха), но и поучительная. По-моему это был первый год на стажировке (1975). Я продолжал заниматься очисткой протеинкиназы из грудной мышцы голубя. К тому времени мы имели относительно чистый и активный фермент, но пока далекий от гомогенности. В основном мы работали с Трис буфером и колоночной хроматографией. Концентрирование фермента после хроматографии обычно осуществляли высаливанием сульфатом аммония. Затем от избытка соли освобождались при помощи диализа. Для контроля полного освобождения от сульфата аммония использовали раствор хлористого бария. Образование в растворе сульфата бария приводило к образованию белого осадка, т.к. произведение растворимости для этой соли в пределах 10-10. После серии колоночных хроматографий Мы решили для дальнейшей очистки нашего фермента использовать гидроксилапатит. Этот носитель в то время использовали как для хроматографии белков, так и нуклеиновых кислот. «Варили» гидроксилапатит естественно сами, но для совершенствования получения этого сорбента я специально ездил в Пущинский центр под г. Серпухов к своему хорошему приятелю и однокурснику Володе Ксензенко. У него гидроксилапатит получался великолепно. Хроматографию на этом носителе обычно осуществляли в калий-фосфатном буфере. Я приготовил для диализа достаточное количество калий-фосфатного буфера и поставил белок на диализ против этого буфера. Через назначенное время проверил наличие остатков сульфата аммония. Увы, формирование осадка свидетельствовало о его наличии. Пришлось приготовить еще буфера для диализа, но остатки сульфата аммония никак не хотели исчезать! Наконец, после долгих мучений я догадался посмотреть произведение растворимости солей бария и фосфорной кислоты. Это значение меня просто поразило – 10 в минус 39 степени. То есть диализовать я мог бы до окончания времен без всякой надежды на успех. В конце концов удалось очистить фермент до гомогенного состояния и получить его субъединицы. Надо заметить, что в успешную работу по подготовке моей диссертации большой вклад внесли и наши химики под руководством Н.Н. Гуляева, осуществлявшие синтез уникальных производных АТР и сАМР, которые мы в дальнейшем использовали для изучения активного центра этого фермента. В итоге напряженной работы диссертация состоялась и была защищена в мае 1980 г. Кандидатская диссертация как и дипломная работа была посвящена изучению протеинкиназы из грудной мышцы голубя. После защиты кандидатской я начал заниматься интересной группой ферментов- фосфопротеинфосфатазами, которые катализировали отщепление фосфорильного остатка от аминокислот, имеющих гидроксильный радикал.
После ухода в 1983 г. с кафедры сначала в 4-ое Главное управление при Минздраве СССР, а потом в 1987 г. в Институт молекулярной генетики РАН, мои основные интересы и работы были связаны с молекулярной и клеточной нейробиологией. В то время в Институте проводились интенсивные работы по синтезу и исследованию механизмов действия ряда аналогов регуляторных пептидов, обладающих нейротропной активностью, которыми руководил наш выдающийся химик Владимир Николаевич Незавибатько. Я с большим интересом подключился к этим работам. Меня всегда интересовали проблемы, связанные с работой нашего мозга и с тяжелыми болезнями, такими как нейродегенеративные заболевания, расстройства памяти, депрессии, которые к сожалению часто поражают этот важнейший орган нашего организма.
Прошло без малого 20 лет и наконец в 2006 г. я защитил докторскую диссертацию на тему «Молекулярно-генетические подходы к пептидной фармакотерапии нейродегенеративных заболеваний». Звание профессора было присвоено в 2007 г. С июня 1992 г. по 2022 г. являлся заведующим Лабораторией молекулярной генетики соматических клеток этого же Института. В 2001 г. в составе авторского коллектива стал лауреатом премии Правительства Российской Федерации «За разработку, организацию производства и внедрение в практику нового ноотропного лекарственного препарата «Семакс – 0.1% раствор». Этот препарат мы создавали совместно с кафедрой физиологии человека и животных Биофака, которой в то время руководил академик И.П. Ашмарин. На основе этого лекарства в дальнейшем удалось создать другой препарат («Семакс – 1% раствор), который помогал людям при инсультах, особенно тяжелых, снижая смертность и инвалидизацию. Это стало возможным после открытия в нашем коллективе уникальной способности данного пептида предотвращать гибель нейронов и стимулировать синтез ряда нейротрофических факторов, необходимых для их нормального функционирования. Затем нашему коллективу совместно с Институтом фармакологии РАМН удалось создать препарат – Селанк-0.15% раствор, который снижает тревожность у людей. Все эти препараты были доведены до серийного производства и в настоящее время продаются в наших аптеках. Надо отметить, что всегда чувствуешь удовлетворение, когда удается создать что-то полезное для людей.
Даже после ухода с Кафедры старался не порывать с ней связей и с большим удовольствием в течение длительного времени с 1999 г. по 2023 г. читал курс лекций «Молекулярная нейробиология» для студентов. Стараюсь и в настоящее время бывать на Кафедре, ибо такие визиты стимулируют приятные воспоминания о времени проведенном в стенах Биофака и о наших замечательных преподавателях.
После того как Институт молекулярной генетики был поглощен Курчатовским институтом и прекратил свое существование в 2022 г., изменился и мой рабочий статус. Теперь я работаю в ранге главного научного сотрудника в лаборатории молекулярной нейрогенетики и врожденного иммунитета.